Мы жили на купеческой окраине Ленинграда. Мои бабушка и дедушка были купцами первой гильдии, торговали хлебом. После революции они отдали властям всё, что имели. За это им оставили большой деревянный дом. Там я и росла вместе с мамой и папой, дядей и тётей, бабушкой и двоюродным братом.
Немцы наступали, ожидались бомбёжки. Из Ленинграда вывозили всех школьников, чтобы было меньше жертв. Весь наш класс отправили в пригород. Но мы там прожили недолго. Стало опасно. Враг подходил ближе – занимая деревню, фашисты убивали жителей. Родители поспешно забирали нас оттуда.
Мы с мамой добирались домой пешком, как вдруг увидели в небе немецкий самолёт. Светло, спрятаться негде… А он не стрелял. Видно, развлечься хотел или патронов не было. Немец пикировал и снова поднимался вверх. Мама прижала меня к земле. Казалось, тогда целая вечность прошла.
Отца забрали на фронт. Он защищал Ленинград на переднем крае. В бою был ранен, но быстро встал на ноги. После госпиталя передал маме: «Уезжаю на передовую, приходите с Лидочкой попрощаться». Эшелоны собирали на Финляндском вокзале. Помню, папа подарил мне на память брошку из яшмы. Успел ведь купить гостинец, хотел порадовать… Тогда мы виделись в последний раз.
Ночью фашисты разбомбили солдатские эшелоны. Мой папа пропал без вести.
В Ленинграде начался голод. Мы ведь не знали сначала, что такое блокада — питались как привыкли, запасов никто не делал. Но у бабушки было святое отношение к хлебу. Даже крошечку нельзя было обронить на пол. Нас наказывали за это. Если корочка оставалась, её сушили и складывали — коровам в деревне. У нас был мешок сухарей, который спас в голод.
Сухарики мы с братом заливали кипятком и ели понемногу. Взрослым приходилось труднее. Мама и тетя работали сутками: днём на заводе, а ночью в госпитале. Раненых было много. Приходили без сил, а еду отдавали нам, всю, какую могли.
Помню, у нас котёнок был. Мы вырыли землянку в нашем сарае с дровами. Как тревога — прячемся туда. А Васька в печку прыгал, у него там было своё бомбоубежище. Умный был, мы его любили. А потом он куда-то пропал. Спрашиваем: «Где Васька?» А бабушка говорит: «Знаете, он по своей маме соскучился, не ждите его…» До меня только сейчас стало доходить, что взрослые Ваську сварили, чтобы нас накормить. Страшно! И ведь пощадили детей – не сказали правду.
Погибла моя тётя. И не от бомбёжки, голода или болезни. У многих в блокаду был белый понос — организм не получал ничего. Чтобы от него избавиться, мы принимали слабый раствор марганцовки. Тётя хотела скорее поправиться и выпила крепкий. Она сожгла всю слизистую и умерла через сутки. Я помню, как это было страшно…
Тогда мёртвых не хоронили. Зашивали в простыню и выносили во двор. Машина утром едет и забирает тела, потом их укладывают в траншею. Бабушка этого допустить не могла: «Чтобы моя дочь, да в общую могилу? Не бывать этому». Чтобы сделать гроб и похоронить человека на кладбище, нужно было полтора килограмма хлеба. А где его взять?
У нас была тётина хлебная карточка. Мы получали её хлеб и не ели его, хотя голодали.
Две недели мы жили в одном доме с покойником, чтобы собрать на гроб.
Тетя лежала в соседней комнате. Я немного боялась, потому что была ребёнком — старалась не ходить по дому одна в темноте.
Мама стала опекуном моего брата. В августе 1942 года мы получили приказ об эвакуации за 24 часа. Всех женщин с двумя детьми отправляли на большую землю. Месяц почти мы добирались в эшелонах до села Камышино в Ленинск-Кузнецком районе. Так я попала в Сибирь.
Мы поселились в доме учителя. Жили вместе с его матерью и сыном. Это были добрые, хлебосольные люди. Всё у нас было общим, мы не чувствовали себя в их семье чужими. Я была ребёнком, выросшим на асфальте, многое в деревенской жизни не понимала, но ребятишки меня всему учили.
Мне вернули детство, потерянное в блокаду.
Ещё я перестала болеть, хоть и бегала часто босиком, и сразу выросла. И природа, и люди хорошо принимали нас.
В 1944-м мы вернулись в Ленинград. Бабушка к тому времени умерла, а наш дом разобрали на дрова. Но нам дали комнату. Там мы прожили до 1957 года, в родном городе я окончила институт и стала химиком-пороховиком. Когда началось распределение, я выбрала Кузбасс, потому что уже была сибирячкой.
Потом был завод «Прогресс», Химкомбинат, химический факультет КемГУ, где я преподавала… В Кемерове у меня была счастливая, интересная жизнь. Я вышла замуж, родила сына, у меня уже выросли внуки.
Меня больше не тянет в Ленинград. Не хочу возвращаться на пепелище. Купеческих домов больше нет, наш двор застроили, родные мои уже умерли. Осталось только Большеохтинское кладбище, где я могу поклониться их памяти.